Сны инкуба - Страница 139

139

— Придётся мне поговорить с Клеем.

— Поговори, а потом пришли его ко мне. У меня к нему тоже разговор есть.

Он посмотрел на меня:

— Окей, только Брэндон оставил для тебя стул возле сцены, и, думаю, будет очень огорчён, если ты хотя бы конец его представления не захватишь.

Я не сразу сообразила, что Брэндон — сценический псевдоним Натэниела.

— Да, правда. Отвлеклась.

— То, что этот старый говнюк продолжает сюда лезть в попытке посмотреть на своих сыновей, меня тоже отвлекает.

— Ага, — кивнула я.

— Реквием проведёт тебя к твоему стулу. Надеюсь, тебе понравится.

Указанный вампир оказался тут же возле моего локтя, и я пошла, опираясь на его руку, через толпу, но глаза у меня то и дело поглядывали на дверь. Что нужно было Энтони Дитриху от Грегори и Стивена? После всех этих лет — что ему могло быть нужно? Они же уже слишком стары, чтобы интересовать педофилов? Или нет?

Я налетела на стул, вынуждена была извиниться перед женщиной, которая на нем сидела, и начать внимательней смотреть вперёд, нежели назад. А посмотреть было на что.

На сцене был Натэниел. Не знаю, чего я ожидала. Я знала, что он танцует стриптиз. Но никогда этого не видела.

Он не то чтобы застенчив — но спокоен, мягок. Тот же, кто был сейчас на сцене, этими качествами не обладал. Он крался, выступал — и танцевал. Как тогда, когда учил меня, под ритм музыки, но сейчас — по-настоящему. Он метался по сцене, взмывал в воздух, разливался снова по ней, грациозными, текучими, манящими движениями.

Он уже разделся до сливочного цвета стрингов. Зад остался голым, все спереди было туго подобрано, он заполнял ткань, и я достаточно хорошо его знала, чтобы понять — он заведён. Ему нравится то, что он делает. Глаза его сверкали, лицо сияло свирепой радостью. Он снова бросился в воздух и пришёл на сцену на руки. Публика завопила.

Реквием усадил меня на стул возле сцены, успев снять с него табличку «занято». Коснувшись холодного пластика, я вспомнила, что не одёрнула сзади юбку — пришлось приподняться и поправить её, чтобы не садиться голой задницей на стул, где потом кто-то будет сидеть. Чистая вежливость. Но при этом я не отрывала глаз от сцены.

Натэниел делал отжимания, бедра его падали вниз, потом тело взмывало вверх, и он делал движение, будто трахает сцену, и в то же время движение это было более сложным, будто волна проходила с головы до ног. Снова и снова, и дамы в публике были уже почти в истерике. Сидевшая за два стула от меня женщина сорвала с себя блузку, сверкая голыми грудями.

Он полз по сцене, как умеют только оборотни — будто у них есть мышцы там, где их нет у людей. Грациозно, грозно и невероятно чувственно, и он застыл на четвереньках на краю сцены.

Сзади, когда он плотно сжимал ноги, казалось, что он гол. Натэниел положил голову на пол, разлив рыжеватых волос накрыл его, будто плащ. На миг он застыл, свернувшись в шар, будто совершенно голый. Тут музыка изменилась, он вскинул голову, волосы взметнулись дугой цветного водопада, упали ему на спину, и я поняла, что он завязал их в высокий тугой хвост. Волосы прыгали и танцевали вместе с ним, он использовал их как деталь сценического костюма, чтобы прикрыть тело, мелькнуть сквозь них бледной кожей, закружить вокруг себя, чтобы видны были только вертящиеся волосы, и снова чувственно красться по сцене, и люди стали засовывать деньги за завязку стрингов. На дальнем конце сцены деньги уже лежали кучкой, потому что кидали их все время, но только теперь он позволил засовывать банкноты так близко к своему телу.

Одна женщина схватилась за стринги, отодвинула их от тела, и Натэниел прикрылся ладонью спереди, а я чуть не вскочила. Чуть не бросилась на выручку, но выручать его не надо было. Он поцеловал эту женщину, и она не сопротивлялась, когда он отодвинул её руку от себя, и женщина села, как оглушённая. Он шутил, балагурил и пробирался между этих рук как мускулистая вода — все время близко, но никогда там, куда они тянули руки — если они тянули руки туда, куда не надо было.

Я посмотрела на других женщин, на парочку мужчин, и почувствовала что-то. Похоть, кажется, думаю, это была похоть, но такая густая, хоть ножом режь, хоть заворачивайся в неё. И у меня в голове шепнул голос Жан-Клода:

— Хочешь, ma petite, я тебя научу, как кормиться этой похотью, кормиться, не прикасаясь?

— Сам знаешь, что хочу, — шепнула я в ответ.

И стало так, как было раньше в истории с Примо — он будто оказался в моей шкуре, и я стала знать то, что знал он. Я знала, как открыться и втянуть в себя густой воздух. Это было не как дыхание, не как будто питаешься от прикосновения, это действительно было ближе к тому, будто тянешь воздух метафизическими горстями, тянешь похоть в себя горсть за горстью. Необычайнейшее ощущение, как будто похоть — шёлк или атлас, а я втягиваю её в себя, будто складки шелка уходят в какую-то дыру у меня в коже. Ощущение — будто я сделала в себе рану и втягиваю что-то в неё. Ощущение на грани боли.

Голос Жан-Клода у меня в голове:

— Когда потренируешься, это не будет так некомфортно.

— Мерзкое ощущение.

— Но ты ведь насыщаешься?

Мне пришлось подумать над этим, потому что я думала только о том, как это неприятно — тянуть в себя чужую похоть. Но, подумав об этом, я поняла, что да, насыщаюсь. Мне уже было не так холодно, но…

— Случалось тебе так наполниться?

— От голода спасает, но наесться — нет.

Не знаю, что бы ответила я на это, но вдруг передо мной оказался Натэниел. Наверное, он что-то сказал, но я не расслышала.

— Я говорю: не хочешь поиграть с котёнком?

139